КЛАДЫ РОССИИ

Немного найдется среди кладоискательских легенд историй столь грандиозного масштаба, как та, о которой я сейчас хочу вам рассказать. Ко всему прочему она связана с легендарными российскими сокровищами, буквально канувшими в лету при­мерно 400 лет назад! Такие невероятно живучие в веках и по­трясающие воображение все новых и новых поколений леген­ды можно легко пересчитать по пальцам одной руки. И если прибавить ко всему сказанному многотонную массу захоронен­ного на западе от Москвы имущества, то вы понимаете, что оставить без внимания столь завлекательный рассказ о золоте иноземного короля ни один российский кладоискатель просто не в состоянии.

Скажу честно и без каких-либо оговорок. Клад короля Вида, именуемый в данной статье еще и как «Клад у Николы Лапот­ного», действительно настолько грандиозен, что считать его нужно не на бочонки и даже не на возы, а прямо на КамАЗы! С чего же начать? Вопрос далеко не праздный, поскольку столь много разных событий еплелись в этом почти мифичес­ком эпизоде нашей истории, что и целой книги для его описа­ния будет недостаточно. И для экономии времени начать мне придется почти что с самого конца головоломной истории, хотя бы скупо осветив события, происходившие незадолго до ее за­вершения.

Завершалось мучительно долгое Смутное время, отягощен­ное разорительным польским нашествием. И в Ярославле са­мопровозглашенное земское правительство, возглавляемое князем Дмитрием Пожарским и Кузьмой Мининым, приняло решение об избрании нового царя, «природного государя». Его надо было избирать всенародно, всем «собором» с представителями «от всей земли». Но в московской казне не оказалось не то что Денег, но и царских регалий, торжественная коронация без ко­торых была просто невозможна. Сокровища разграбили захват-^ки, и следы многих ценностей затерялись навсегда. С начала XVII века царская казна испытала на себе все пе­рипетии Смутного времени. Немецкий наемник Конрад Буссов, служивший не только царям, но и «воровскому» атаману Болотникову, говорил, что истощение казны началось еще во время Бориса Годунова. В те годы повального голода царь вы­нужден был раздавать до 500 ООО копеек в день. Самозванец, сменивший Годунова на троне, тоже особо не скупился и щед­ро оплачивал услуги и польского наемного воинства и донско­го казачества. И Исаак Масса, и Конрад Буссов, и другие оче­видцы позднее представляли целые реестры ценных вещей и драгоценностей, отправленных Лжедмитрием в Польшу в каче­стве подарков своей невесте и будущему тестю. Только эта часть сокровищ, оказавшихся за пределами страны, обошлась казне в 200 ООО гульденов. Самому себе самозванец повелел сделать трон из серебра с позолотой, опирающийся на серебряных же львов.

С приходом Лжедмитрия к власти в царской казне насчи­тывалось примерно 500 000 рублей. Когда же его свергли, там обнаружили всего лишь 200 000. Бояре, не зная, как отчитать­ся, в недоумении разводили руками: «Черт его знает, куда он раскидал (деньги) за один год». Еще большую тягость испытала казна в годы правления Василия Шуйского. Все соплеменники в один голос сообщали в своих записках о немыслимых тратах этого царя на формиро­вание, снаряжение и содержание войск, направляемых сначала против восставших под предводительством Болотникова, а по­том и против Лжедмитрия II (Тушинского вора). Василий Шуй­ский, как, впрочем, и его предшественники, постоянно просил помощи у монастырей и не только деньгами, но и золотыми и серебряными сосудами. Правда, денег на войну все равно не хватало.

Однако тот факт, что Василий обращался к царским закро­мам, не подтверждается ни одним приказным документом той поры. Похоже, что полякам и явным недоброжелателям царя Василия Шуйского было выгодно приписать растраты именно ему. К последним свидетелям относились дьяк Иван Тимофеев и келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын. Каждый из них имел к царю свои претензии. Первого по царскому указу перевели из столицы в Новгород, понизив статус и тем самым уязвив его самолюбие. Второй был недоволен тем, что царь слишком много взял из монастырской казны. Иное дело, если в разграблении кремлевских богатств принимали участие польско-литовские интервенты. От этих всего можно было ожидать.

Уже позднее, после освобождения Москвы, дьяками мос­ковских приказов был составлен своеобразный «отчет» о рас­ходах царской казны на содержание польских и немецких на­емников с 1611 по 1612 год. По нему значилось, что жалование иноземным войскам выплачивалось не только деньгами, но и золотыми сосудами, ювелирными украшениями и ценностями московских монастырей. Как только поляки обосновались в Кремле и повели себя как хозяева, они тут же попытались наложить руку на «госуда­реву казну». Сам пан Гонсевский предлагал Сигизмунду III вы­годное дело: прислать в Москву мастеров монетного дела и пе­речеканить имеющееся в Кремле серебро и золото в польские деньги. Вырученная от этого сумма могла бы покрыть не толь­ко многочисленные задолженности наемному воинству, но и принести немалый доход польскому королю.

По каким-то причинам королевские монетчики в Россию не прибыли, и поэтому жалованье наемникам решили выпла­чивать «натурой» — захваченными золотыми и серебряными из­делиями. Некий Николай Мархоцкий вспоминал впоследствии: «Нашк, обуреваемые жадностью, не пощадили и Господа Иисуса (золотая статуя, весом, наверное, в 30 ООО червонных золотых), хотя некоторые предлагали отослать его в целости в Краковский замковый костел — в дар на вечные времена. Но получив «Иисуса» из московской казны, наши разрубили его на куски и поделили между собой. Такая практика получила название «залога в уплату жалованья». Воинским частям Гонсовского, покидавшим Москву в конце 1611 года, вместо денег выдали: «корону, подаренную императором Максимилианом московскому великому князю Ивану, и ту, что приказал изготовить Лжедмитрий» (обе короны в до­рогих каменьях), посох «из единорога», концы которого были Украшены каменьями, «царское сехшо, тоже с каменьями». Столь же ценным был и залог, полученный солдатами Сапеги: «две крытые золотом и украшенные каменьями шапки, которыми москвитяне обычно коронуют своих царей, скипетр и державу — тоже золотые и в каменьях».

Таким образом, мы видим, что из казны и царских покоев бььти вывезены даже основные царские регалии. О том, что по­ляки вывозили с собой коронационные регалии, сообщал тот же Конрад Буссов. Он писал, что содержимым сокровищницы были оплачены услуги польского королевского воинства до 1612 года. На это ушло семь царских корон, три скипетра, из них один — из цельного рога единорога и очень богато укра­шенный рубинами и алмазами, и множество редких драгоцен­ностей. Картина опустошения поляками казны и царской сокровищницы постепенно вырисовывалась: вывезено и украдено было немало. Но, несмотря на алчность, разграбить до конца накоп­ленные веками сокровища захватчики так и не смогли. На это у них не хватило ни времени, ни сил. И все же значительная часть царских сокровищ оказалась утраченной, и это в скором времени подтвердилось.

Вот в такой обстановке и был спрятан один из крупнейших и ценных кладов. Начну рассказ о нем, пожалуй, с того момен­та весны 1610 года, когда польские завоеватели заняли москов­ский Кремль и ряд других ключевых районов столицы Россий­ского государства. Помимо политических и военных преиму­ществ, они получили и чисто материальные выгоды. Мало того, что ими были ограблены сотни богатых домов весьма состоя­тельных горожан, польские оккупанты получили прямой дос­туп к набитым закромам как кремлевской сокровищницы, так и не менее солидным ценностям многочисленных московских храмов! И надо сказать, незваные гости не подвели, пограбили на славу. Обоз численностью в 973 повозки, доверху нагруженный добычей, двинулся на запад вместе с отступающими из Москвы поляками.

Приведу наглядный пример из так называемой 2-й кладо­вой записи, дошедшей до наших дней благодаря стараниям кра­еведа и историка А.Н. Величкрва. Текст записи взят из его книги «Предания о кладах Гжатского уезда», изданной в 1880 году. «Я отправил из Москвы с разным добром 973 подводы в Ка­лужские ворота на Можайск. Из Можайска пошел я старой до­рогой, на Смоленск, остановился не дошедши Медынских и Вяземских округ. Остановился на Куньем Бору; речка течет из ночи на зимний восход, а имя этой речки Маршевка. И потом я велел русским людям на Куньем Бору сделать на суходоле каменную плотину, плотину глиною велел смазать, а в ней по­ложил доску аспидную и на ней написано, где что положено шедши из Москвы до Можайска».

Осмыслим, что именно написано в этом небольшом отрыв­ке. Во-первых, обратим внимание на сам тон записки. Чувству­ете, как написано? «Я отправил», «Я велел», «Я положил». Ком­ментарии, как говорят, тут излишни, писал явно не простой солдат или даже старший офицер. Писал человек, облеченный верховной властью над перевозимыми ценностями, и уж как минимум начальник самого верховного ранга в польской ар­мии. Кто бы это мог быть? Молва приписывает эти строки польскому королю Сигизмунду III. По другой версии, они были написаны Григорием Отрепьевым (Лжедмитрием № 1). Но так ли это? В то время король Сигизмунд был безвылазно занят осадой Смоленска и быстренько сгонять в Москву за тысяче-подводным обозом был просто не в состоянии. Не те были тог­да времена, не те были тогда царственные манеры. В те време­на государи самолично возглавляли военные походы и поки­нуть лагерь своих войск могли только при непосредственной опасности для своей жизни. Григорию Отрепьеву тоже было не с руки заниматься меркантильными вопросами, поскольку вся его призрачная власть висела в тот момент буквально на волос­ке. Ему следовало не ценности куда-то ташить, а шкуру свою оберегать. Тогда кто же оставил нам сии записи?

Легенда повествует о том, что они якобы были скопированы с медной доски, хранящейся в каком-то Варшавском собо­ре. Позвольте в этом факте очень сильно усомниться; Хранить подобного рода записи, да еще и в местах массового скопления народа — дело безрассудное, если не сказать глупое. Даже если и была такая памятная надпись сделана на память для потом­ков некоего знатного шляхтича, то ее должны были хранить пуще глаза в самом тайном подвале фамильного замка и за самыми прочными запорами. Нет, нет, тут дело, мне кажется, совсем в другом. Вспомним в связи с этим, когда подобные сведения появились в открытой печати. Появились они только в 1880 году! Собраны же они были еще раньше, в 1835! А какие события происходили перед этим в Гжатском уезде, в которых, Так или иначе, засветились поляки? Вспомнили? Нашествие Наполеона, ну конечно же! Не забудем теперь упомянуть и тот Факт, что в составе наполеоновской антанты на Россию двигался и польский корпус! Так вот в чем дело, оказывается! По­томки тех шляхтичей, что двести лет назад прятали на Куньем Бору украденные их прадедами сокровища, вернулись в соста­ве этого корпуса в Россию и предприняли попытку их отыскать. И этот поворот сюжета, мне кажется, весьма вероятен. Более вероятен, как никакой другой!

Посудите сами. Не могли крестьяне без бумаги и карандашей 224 года хранить в памяти легенды о том, как некогда по­ляки зарывали многотонные клады. Нет, это совершенно исключено. А вот вспомнить прокламации, которые всего 24 года назад зачитывали в деревнях и селах потомки тех, кто данные клады зарывал, могли вполне. Не будем забывать, что память на подобные события у нашего народа была просто отменная. Событий в деревнях было мало, ни радио, ни газет, ни телевидения тогда не было и в помине. То, что о существовании мно­гочисленных кладов было официально объявлено новоявлен­ными оккупантами на деревенском сходе, было тогда сродни вселенскому потрясению.

— В нашей-то глуши, — перешептывались крестьяне, — да такие безумные сокровища, да почти под нашими ногами!!! Да, это производило сильное впечатление, и эти вопросы повторялись ими впоследствии множество раз и запоминались до конца жизни. Ведь прибывшие на поиски поляки наверняка имели только очень скудные сведения о том, где следует искать спрятанное. Скорее всего, им был известен только при­мерный район захоронения да еще несколько чисто местных ориентиров. Но названия рек и ручьев давно поменялись, сто­явшие ранее деревни несколько раз сгорали, а население пере­селялось помещиками в другие населенные пункты. Прочие приметы тоже могли сильно преобразиться. Посудите сами. За двести лет с 1610 года по 1812-й могло произойти все что угод­но. Вырубались леса, по рекам строились новые плотины, за­пахивались старые курганы. И поэтому имевшие на руках только местные географические приметы поляки были вынуждены ве­сти свои поиски только так, методом народного опроса. Других вариантов у них просто не было. Наверняка, при этом они и награду сулили немалую, и поэтому, расходясь по домам, по­трясенные услышанным, крестьяне без устали повторяли про себя примерно такие строки: «Снято семь венцов с колокольни в землю погребом и тут 8 бочек Королевского положения, всякой бочки по 7 миллионов злата, между церковью и колокольней, полотнами заметано в 1,5 аршина».

Возвратимся теперь несколько назад и вновь зададим уже прозвучавший ранее вопрос. Кто же закопал столь грандиоз­ные ценности и по какой такой причине это было сделано? Первая часть вопроса тесно увязана со второй. Почему? Так это же очевидно. Представьте себе, что начальник гитлеровс­кого конвоя, перевозившего Янтарную комнату из Екатеринин­ского дворца, вдруг решил бы посамовольничать и, вместо того чтобы привезти ее в Кенигсберг, решил бы закопать до лучших времен в близлежащем от очередного полустанка лесочке! Да его бы гестапо так долго пытало и мучило, что тот рассказал бы и о том, что незаконного делала его бабушка в молодые годы! А ведь известно, что даже приблизительная стоимость «Клада Николы Лапотного» превышает стоимость янтарного чуда све­та в десятки, если не сотни раз! И тем не менее вывезенные из Москвы сокровища были захоронены как раз на полпути между уже поверженной Москвой и все еще осажденным Смоленском. Кто же отчаялся на подобную неслыханную дерзость, кто посмел провернуть столь потрясающую аферу? Чтобы не утомлять читателей слишком долгими рассуждениями, скажу сразу, что подозрения наши пали прежде всего на польского князя Льва Сапегу, в ту далекую пору занимавшего обширные пространства у реки Угры.

Только он, по нашему мнению, мог осмелиться оставить без вожделенной добычи законного польского государя и его сына Владислава, считавшегося номинальным правителем Московс­кого государства. Кстати, последний и в Москве-то ни разу не был, но подпись свою и печать на документах тех лет ставил исправно. Поступить подобным образом Сапега мог только по одной причине — если он сам тайно метил на царский престол в Кремле и ни под каким видом не желал делиться драгоцен­ной добычей с кем-либо еще, втайне рассчитывая с ее помо­щью осуществить свою крайне дерзкую идею. И, скорее всего, им же была даже придумана оправдательная легенда о том, что лошадей, перевозивших драгоценную поклажу, отравили в лес­ной глуши неведомые лиходеи. Ведь эти злоумышленники сво­им актом злодейского саботажа просто вынудили его, несчастного, срочно спрятать награбленное в самом неподходящем для этого месте. Алиби за счет злодеев Сапега получил просто железное. Кстати сказать, ведь имелся и другой вариант кладовой записи, в котором этот эпизод отражен очень даже достоверно. Приведу достаточно емкий ее отрывок.

«В Москве, когда был король Вид (Владислав), его зять — Радзивилл в Москве, в то время (март 1610 года) была Москва запо­лонена, И насыпал из Государева погреба денег 77 повозок, отпра­вил вперед на город Можай и тогда приехал Михаил Скопин (Шуйский) в Москву (13 марта 1610), то, устрашившись, король Вид уехал из Москвы на Можай и сколько людей захватил во обедни3 всех их порубил и угодника Николая полонил и паникадилу, что была перед Николаем царская, старинная, полонил (пограбил цер­кви) стал над ним много ругаться и отсек правое ухо и сказал, чтобы тебе караулить наших коней, И усмотрел угодник Божий Николай такое его надругательство и за оное их, поляков, переслепил и многих переморил, оставив только двух коней королевских. То, видя король такую против Угодника предерзость, и за то он дает нам (полякам) такое наказание, просить Угодника Николая дабы опять дал нам (полякам) прозрение пройтить на свою сторону в Польшу».

Конечно, написано несколько косноязычно, но понятно, что речь идет о массовом отравлении и людей и самое главное — тягловых животных. А ведь найти в тех местах новых лошадей было весьма проблематично. Население было перебито и ограблено теми же поляками задолго до марта 1610 года. От тво­римого захватчиками беспредела запустели и обезлюдели громадные пространства московской и смоленской земель. И данная гипотеза вполне могла иметь место, но, возможно, это был просто слух, своеобразный отвлекающий маневр. Ведь политическая обстановка тех лет менялась так быстро, что коварный план Сапеги вполне мог и сработать. Сигизмунд был уже стар и плоховат здоровьем, его сын слишком молод и неавторитетен. Случись что-нибудь неожиданное, шальной снаряд или несвежая пища на царском столе, и в его руках окажутся и войска, и ценности, и готовое царство в придачу. Сапега наверняка рассчитывал усадить малолетнего Владислава на весьма неустойчивый польский трон, а самому уже без помех, по-свойски разобраться с погрязшей в пучине очередных междоусобии Московией. Достаточно было слегка подтолкнуть ход истории в нужном направлении, и сейчас на карте мира при­сутствовала бы совсем иная Польша, с совсем иными геогра­фическими размерами и политическими амбициями.

Но вернемся к нашим баранам, я хотел сказать бесчислен­ным повозкам, из которых только с казной было 77 штук (считайте, как минимум, тонн 30 разменной монеты); Свой коварный план хитрый граф наверняка задумал, как только принялся готовить обоз с добычей к отправке. Недаром, прибыв на место заложения кладов, он прежде всего соорудил целую плотину, в которой схоронил однуединственную, но совершенно бесценную для него вещь — памятную доску с указаниями того, где и как была спрятана большая часть вывезенной из Москвы добычи. Тут же напрашивается вопрос о том, какова же была эта часть, что была заботливо попрятана им на пути между столицей и заштатным Можайском? Думаю, что по массе она составляла не менее двух третей от вывезенного поляками добра. И в самом деле, зачем далеко увозить то, что потом опять придется возвращать на место? Но все же основные денежные, или, как теперь говорят, золотовалютные ценности он волок с собой до конца, пока не нашел подходящее место для их сокрытия.

Поскольку клад планировалось сделать «до востребования», (кто же мог подумать, что поляки вернутся в эти места только через двести лет), было выбрано место с очень высокой насы­щенностью местных географических привязок. Каковы же были первостепенные приоритеты для кладоустроителей прошлых лет? Их несколько, и о них подробнейшим образом написано в кладовых записях, собранных к 1880 году. Записей-то действительно было несколько, но некоторые моменты в них оставались совершенно неизменными. Во всех документах и устных изложениях обязательно присутствовав некий центр, возле которого и разыгрывалась Исследуемая нами кладоискательская драма. Этим центром был некий погост «Николы Лапотного», около кото­рого и зарывал свои многочисленные клады «польский король»! Вот как об этом пишется в одной из записей.

«Есть погост Николая Чудотворца, яже зовомый Никола Лапотный, и от него еще погост Святого мученика Георгия, в трех верстах один от другого. У погоста Николая Чудотворца имеется речка Хворостянка (она же Маршевка), а другая Гремячка.

В устье оного погоста третья речка, Чсрнитинка из болота из черных местов». Но речка — это еще не все, о чем упоминается в стародавних свидетельствах. Тут же имеются и следующие опорные привязки; курганы, искусственные валы и плотины, межевая грива, колодец с источником, крупное скопище меченых валунов, особым образом проложенная дорога из Москвы в Смоленск. Эх вернись те же поляки за спрятанным добром лет этак через 5 — К), никаких трудностей с поисками они бы не имели. Но они вернулись туда только через двести лет! А все вышеназванные топонимические названия были давно и прочно либо позабы­ты, либо уже исчезли с лица земли. Сгорели деревянные храмы, были переименованы многочисленные речки, а приметные валуны новые поселенцы растащили на фундаменты. И, несмотря на то, что зарыто было несколько десятков тонн ценностей, об их существовании никто и не догадывался, О кладах ведь знали только ушедшие на запад поляки, местные же жители, вернувшиеся в разоренные места через много лет, не имели о них ни малейшего представления. Теперь настала самая пора вкратце перечислить общее количество самих захоронений, упомянутых в книге Величкова, и показать заодно, из чего они состояли. Поскольку масса запрятываемого была безмерно велика, ее, разумеется, разделили на несколько частей. Итак, читайте, уважаемые, и удивляйтесь.

1. Медные деньги — несколько тысяч

2. 8 бочек королевского злата

3. 25 винных котлов серебра

4. Котел бражный с серебряной посудой

5. 10-ведерная бочка золотых червонцев

6. 8 бочек церковной утвари

7. 6 винных котлов серебра

8. 2 котла серебра

9. 3 котла битых золотых талеров (разрезанных на кусочки)

10. 4 котла битых талеров и другие деньги

11. Бочонок золотых в кипучем колодце

12. Сундук с прибором стола Государева

13. Котельчик серебра солдатский

14. Поклажа солдатская.

Подобных размеров захоронений на своей практике почти и не припомню. Разве только хитро спрятанная перед штурмом Казани сокровищница Казанского царства? Впрочем, о ней разговор пойдет у нас особый, а сейчас давайте вернемся под славный Можайск. Заметим себе, что каждый из указанных кладов имел чрезвычайно тщательно описанную привязку к конкретной местности. Вот, например, очень характерная запись все из той же кладовой записи № 2. «По конец каменной плотины в ямищу на три сажени отступил к востоку, воротясъ против солнечного течения, с казной наполненные рядом поставили под одну доску. А крышки чугунными досками взятыми от трубы в чанах, вдвое ряда кирпичами заклали, землей засыпали, дерном затоптали».

Смотрите, как все четко и доходчиво описано. В конце плотины вырыта большая яма в шести метрах от края, и чтобы ее отыскать, требовалось отступить именно к востоку. Или вот еще один перл из той же оперы. «Место пруда была ситка Государева, а пониже плотины за­рыто 25 кубов, снято с винной ситки, и насыпаны серебром». Спешу тут же разъяснить еще одну причину, почему граф Сапега решил устроить грандиозное захоронение именно в дан­ном месте. Не только храмом и погостом (постоялым двором) была известна выбранная им местность Кроме всего прочего, там еще стоял и государственный винокуренный завод! Да, да, именно там, у многократно упомянутой в записи каменной пло­тины, вдалеке от жилых строений только и могло размещаться подобное производство. И Сапега был этому факту чрезвычайно рад. Почему? Так все же предельно очевидно. Имея огромное количество рассыпных и малоразмерных ценностей, он совершенно не имел подходящей для их захоронения тары. А тут такое счастье ему внезапно подвалило — целый винокуренный завод! Там ведь стояли и перегонные кубы, и бродильные чаны, и крышки к ним имелись чугунные. Или вы думаете, что он все это железное добро с собой из Москвы тащил? Да ничего подобного! Он только ценности с собой волок, и только их.

Вот он тут и встал поблизости от заводика самогонного и начал из непрочных мешков, кулей и коробов все свое добро пересыпать в очень удобную, а самое главное, долговечную тару. Расчет у него был самый элементарный. Если ссыпать серебро и золото просто в земляные ямы, то потеряешь при раскопках весьма значительную их часть. А из железных кубов и чугун­ных чанов ни одна монетка на сторону не укатится. Так они все и похоронили. Причем точно отмечая не только место каж­дого конкретного захоронения, но и его содержимое, а также технологию заложения каждого из них! Читаем далее для примера. «Ешс велел сделать, перешелши речку на выезде?, пониже каменной плотины, венеи врыт, в нем поставлено 6 котлов вин­ных, насыпал серебра, накидал плитами и сверху угольями засыпал, да к той дороге из Можайска в Смоленск через ту речку Маршевку. той берега круты, то на выезде перестрел: на запад в сторону стоит курган, в том кургане поставлен сосуд церковный в восьми бочках зарыл.»

Ну согласитесь же, ведь перед нами просто идеальное руководство к действию. Из данной немудреной фразы опытный поисковик выудит просто массу полезнейшей информации. Смотрите. «Перешедши реку на выезде». Три слова, а как много в них смысла! Стало быть, в те далекие времена речку, на ко юрой стояла плотина, почемуто преодолевали вовсе не по ней. Гдето чуть ниже по течению был сделан специальный транс­портный переезд, и именно там за рекой был вкопан венец, в который и поставили чаны. Момент интересный, и его обяза­тельно нужно взять на заметку. Да, чуть не забыл! Что такое венец, вы, я надеюсь, себе представляете. Это основная обвязка русской избы, собираемая, как правило, из 4 рубленных в «лапу» толстенных бревен. Размеры венцов и до сих пор дела­ют немаленькие. 4x6 или 5x6 метров — обычное дело; Ошушае-те, какие внутри них были поставлены чаны» если в такой венец их влезло только 6 штук! Теперь о кургане. Как только мы преодолеем Маршевку по «иерсстрелу» (искусственное сужение русла реки), то с западной стороны увидим курган, под кото­рым (или рядом с ним) зарыты бочонки с серебряной посудой.

Теперь, когда вы наверняка прониклись грандиозностью данного кладоискательского проекта, поставим перед собой самый главный для поисковика вопрос: «Где же находится эта проклятая речка Маршевка, на которой до сих пор стоит каменная плотина, где раньше возвышалась церковь Николы Лапотного, где рассыпаны большие валуны, стоят невысокие курганы и сделаны искусственные насыпи на мокрых лугах? И где же лежат все эти безумные как по массе, так и стоимости ценности?»

Ведь чтобы в течение всего одного дня найти такие многотонные массы цветного металла, нам требовалось всего-то ничего — точно соотнести название мифической Маршевки с на­званием хоть какой-нибудь реки на современной карте. Но вот как раз с этим-то вопросом у нас и начались основные проблемы. Впрочем, все проблемы были легко разрешимы, если бы только удалось выяснить, где именно 400 лет назад располагал­ся Куний Бор. Но как нам искать его теперь? Ни на одной, лаже самой старой карте такой объект не значился. А рек, ре­чек и ручьев на Гжатских землях и теперь видимо-невидимо. Как же выбрать из них одну-едииственную? Ту самую заветную речку Маршсвку? Не знаете? А ведь если прочитать чуть-чуть повнимательнее славную кладовую запись № 2, то путе­водная ниточка возникает в наших руках, словно по волшебству.

Читаем вместе с вами и двигаемся к разгадке тайны так же, как некогда и сам Щлиман двигался за сокровищами Приама, ю есть не отступая ни на шаг от исторического текста. «Я отправил из Москвы с разным добром 973 подводы в Калужские ворота на Можай. Бывши в Можае 9 дней запряженных (добирался до Можайска девять дней). Из Можая пошел я С тарою Смоленской дорогою на Смоленск. Становился в третьей упряжке не дошедши Медынских и Вяземских округ. Остановился на Куньем Бору. Речка течет из ночи на зимний восход, а имя той речки Маршевка. И потом я им велел, русским людям, на Куньем Бору сделать на суходоле плотину. Велел на конце каменной плотины из одной стороны ископать яму» сделать ее глубоку, и в яме поставить обруб дубовый и в той плотине, в яме поставил 6 котлов винных серебра и покрыл их плитами и велел засыпать угольями, а сверху землей и каменьем мелким.»

Получается, что обоз с ценностями двигался как до Можайска, так и после него очень и очень медленно. По нашим рас­четам получалось, что, когда первые подводы уже становились иа постой, последние только-только начинали движение! Та­ким образом, средняя скорость движения всей этой неспешной кавалькады равнялась примерно 10—11 верстам в сутки. Вам что, смешно? А мне нет. Поскольку перед нами оказался прекрасный ориентир для уточнения и дальнейшего про­движения наших многотрудных поисков! Ведь одну поисковую координату мы уже как бы знали — Старая Смоленская дорога. А пересчет дней на пройденные обозом от Можайска километры вполне мог дать вторую! Конечно, нужно иметь в виду и то. что по мере продвижения обоз сокращался в размерах (часть поклажи прятали по ходу дела) да и выучка возниц несколько повышалась. Но все равно больше 14 верст в сутки обоз одо­леть не мог, и этот факт значительно продвинул нас вперед. Ведь нам было известно, что после Можайска транспорт с сокровищами двигался до пресловутого винокуренного завода ровно три дня. Оставалось только найти карту с нанесенной на ней Старой Смоленской дорогой и дело можно было считать наполовину сделанным. Но едва мы начали поиски заветной карты, как довольно быстро выяснилось, что Старая Смоленская дорога № 1, это совсем не та Старая Смоленская дорога № 2, по которой в свое время двигался Наполеон. Пришлось разыскивать еше более старые географические карты, примерно со­ответствовавшие началу XVII века. После длительных изыска­ний оказалось, что некогда действительно существовал хитро петлявший по России тракт, который проходил гораздо южнее современной Минской автострады. Вот по немуто нам и предстояло курвиметром отложить три раза приблизительно по 12— 14 верст, чтобы хотя бы ориентировочно попасть пальцем в заветное место на карте.

Такой замер был, естественно, незамедлительно сделан и наши возбужденно дышащие носы вкупе с дрожащими от вол­нения пальцами заскользили по пожелтевшей бумаге. Первую остановку после Можайска обоз несомненно сделал в Ельне. Вторую в Преснецово. А где же третью-то, самую для нас важную? Очень быстро наши указательные пальцы уткнулись в деревню, носящую гордое имя — Ивакино! А рядом с ней (о Боже, где были раньше наши глаза!) располагалась и другая деревенька, называемая как-то уж очень и очень знакомо, а именно — Лопатино!!! А еще чуть в стороне виднелся и жирный типографский крест, обозначающий церковь. Сомневаться не при­ходилось. Данное Лопатино наверняка было как-то связано со стародавним храмом Николы Лапотного, на месте сожжения которого была впоследствии воздвигнута современная каменная церковь.

Чтобы выяснить ее родословную, мы бросились к компью­теру. Слава, слава Интернету! Через несколько минут удалось выяснить, что церковь, названная в честь святого Дмитрия Солунского. была построена в 1814 году. Да к тому же это место подозрительно близко находится как от Медынского так и от Вяземского районов. То есть прямо в буквальном смысле по писаному тексту, взятому из кладовой записи, не допуская ни малейшего отклонения от ее сути и буквы! Прошло еще некоторое время, и более подробная карта района будущих поисков легла на стол перед нами. И тут совер­шенно неожиданно открылись такие летали, о которых мы до той поры даже и не догадывались. В одной из строк кладовой записи мы уже несколько раз подряд читали следующую малопо­нятную фразу, относящуюся к церкви Николы Лапотного: «Въезд и выезд в одни ворота, и Судоносинные прудки челночком».

— Что еще за прудки. — недоумевали мы. — какой еще выезд? Но, всмотревшись в более подробную карту, мы быстро поняли, о чем идет речь. Оказалось, что современный храм стоит недалеко от речки, а вдоль нее... вот чудеса-то из чудес, явно просматриваются два небольших прудика, расположенных один за другим. То есть как бы челночком! Ура! Опять стопроцентное совпадение! Да еше эта речка с прудиками текла строго с запада на северо-восток. Значит у нас еше одна удача. Помните, куда текла речка Маршевка? Она теклатаки с ночи на зимний восход, то есть как раз с запада и поворачивала на северо-восток! Казалось, удача идет нам прямо в руки, и горсти «битых таперов» уже оттягивают наши изрядно потошавшие карманы.

Оставалось сделать самое малое — приехать на теоретически вычисленное место и с помощью хотя и старых, но все еше надежных приборов установить достоверность сокрытой в кладовой записи истины. Так мы впоследствии и поступили. Добравшись до Ивакино, мы первым делом принялись производить рекогносцировку местности. Да-а-а, очень многое удивительнейшим образом соответствовало заученным почти наизусть строкам просто идеально. Но были и непонятные провалы и нестыковки. Однако не буду торопиться и, как и положено в историях такого рода, начну за здравие. Самое замечательное наше достижение состояло в том. что мы почти сразу установили, почему раньше никто не ездил по каменной плотине. Правда, теперь по ней был проезд, но сама-то старинная плотина едва-едва выглядывала из-под мошной современной громадной плотинищи, которая возвысилась над старой, не раз чиненной дамбой метров этак на пять. А раньше старая плоти­на просто была столь низка и при этом так неудачно упиралась в восточный, очень высокий и крутой берег, что взобраться по нему на телеге, запряженной одной лошадью, было просто немыслимо! Нашли мы, разумеется, и кусочек Старой Смоленской дороги, которая действительно проходила в паре сотен метров ниже старой плотины. Правда, ни курганов, ни гривы с десятиведерной бочкой червонцев, ни вала на мокром лугу нам отыскать так и не удалось, но мы утешали себя тем, что за 400 лет здесь могли много чего поперекопать, да и вообше снести с липа земли. И вот, думая, что место захоронения, как минимум, дюжины грандиозных кладов наконец-то найдено, я приступил к своему привычному и даже рутинному делу — отысканию самих несметных сокровищ. Час шел за часом, одно за другим обследовались так изумительно четко описанные в записи золотоносные места, но, кроме большого количества техногенного лома советских времен, нам не попадалось абсолютно ничего. В конце концов, почти потеряв надежду хоть на какие-то находки, мы понуро повесив головы, двинулись к полуразрушенному храму, сиротливо возвышающемуся на краю деревни. Уж там-то мы твердо рассчитывали на успех. Еще бы! В привязке к церкви мы имели в запасе целых два могучих, многосоткилограммовых захоронения. Это были пресловутые «восемь бочек королевского злата» и «многие тысячи медной монеты». Не сказать, чтобы нам были уж очень нужны эти медные «тысячи», но хотелось хоть как-то подтвердить выдвинутую и, казалось бы, так четко обоснованную поисковую гипотезу.

Но, увы! Прочесывание местности, прилегающей к храму, да и самих развалин церковных не дало нам ровным счетом ничего, за исключением обломков дореволюционной конной косилки да приличной груды железных обломков непонятного назначения. Ни злата, ни серебра, ни даже меди. Полный крах всех надежд! Но самое обидное состояло даже не в том, что мы не обнаружили ничего ценного. Мы ведь приехали вовсе не за этим. А в том, что мы не нашли даже грандиозных ям, которые непременно должны были остаться в тех местах, откуда более удачливые наши коллеги вытащили безумное количество «ку­бов», «чанов» и «бочек» с драгоценным содержимым. А они на местах раскопок должны были остаться непременно. Вот я, например, не раз находил куда как более скромные ямки от столь же скромных и многочисленных наполеоновских кладов. Но заметьте, с тех пор тоже ведь почти двести лет минуло, а они все еще сохранились. А здесь мы должны были наткнуться ну просто на громадные котлованы, а отыскали только старые немецкие окопы да блиндажи времен Второй мировой. Обидно, досадно, но... ладно. Тут ведь как в любом поиске — каждый раз встречаешься с неизвестностью лицом к лицу, и каждый раз до последнего мгновения непонятно, за кем будет победа в очередной схватке со старыми тайнами нашей потаенной истории.

Что же помешало нам отыскать «Клад Николы Лапотного»? Возможно, мы изначально слишком понадеялись на имевшиеся в нашем распоряжении тексты и бросились на скоропали­тельные поиски, соблазненные некоторыми совпадениями естественных географических ориентиров с ориентирами легендарными. Возможно и другое. Король Влад, князь Радзивилл, князь Сапега или кто там еще оказались несколько умнее, чем мы считали, и укрыли вывезенные из Москвы сокровища бо­лее хитро и тщательно. Возможен также и вариант того, что крестьяне, поведавшие старозаветные предания краеведу Велич-кову, не мудрствуя лукаво, просто связали старинную кладо­вую легенду со знакомыми им с детства привычными русскими пейзажами. Вариантов, как говорится, множество.

Но давайте как-нибудь еще раз вернемся к загадке «Николы Лапотного». Никто не спорит с тем, что отыскать даже такой массивный клад неимоверно трудно. Однако кто сказал, что мы менее настойчивы в поиске, чем люди, некогда скрывавшие сокровища со всем искусством маскировки заветных тайников? Раз нами не выявлено ни положительного, ни отрицательного результата в районе деревни Ивакино, то, стало быть, поиски надо продолжать в других районах и все же надеяться на успех в будущем. Ведь вероятность захоронения вывезенных поляками ценностей именно в данном районе весьма велика!